Моим поэтам

(Арсению Тарковскому, Николаю Заболоцкому, Борису Корнилову)


Зачем они приходят
                и грезят до зари,
обычные снаружи,
                певучие внутри,
и в густоте сирени
                за крашеным столом
гудят  – стихи  читают –
                и курят “Беломор” ?


Забудутся, как будто 
                их  не было совсем:
избытых доказательств
                избитых теорем…
что  жил поэт, доверчив, 
                что  жизнь любил  навзрыд –
безбытен  и  беспечен, 
                и ею же  –   убит.

Но тот, с ногой железной,
                мне крикнул сгоряча:
– Послушай,  жизнь  бессмертна!
                Особенно с утра…
особенно под вечер, когда
                метель  в глаза,
её нам мало вечно
                и завтра, и вчера…
 

Ведь  в том и заковыка – 
                уйдём,  но на губах
запевкой и закличкой 
                звучим в чужих стихах.
Худой,  в рубахе белой –
                неистов  и высок –
он  мост  держал  над бездной, 
                как лестницу  из строк.


Другой  слезою вызрел
                за окнами очков:
стал  густ и можжевелов, 
                и рвал чертополох.
В метаморфозах звуков 
                вставали  в рост   слова  –
в них брёл  Рубрук  и  руки
                тянули дерева.


А третий  –  чуть за тридцать,
                с расстрельною дырой –
меня поэмой выжег, 
                как африканский  зной.
Сирени лиловели, 
                как негр в галифе,
их  ветки-портупеи
                скрипели в темноте...


Когда ж под утро в зелень
                окрасился восток,
они пошли на небо 
                по лестнице из  строк;
и там, за облаками, 
                летучи  как дымы,
сиренями махали  –
                певучие внутри…


До самого рассвета
                окно в ночи горит,
мне  чистая страница
                губами шелестит.