Соглядатай по Гейзенбергу

Марине Поляковой
с благодарностью за настойчивые понукания.

Здесь так заведено: не исчислять потери, пусть даже дело - швах.
«Манила-бар» манит. «Текила», мойте с «Ферри», блистают в небесах.
Жизнь нестерпимо жжёт. Лучится и сверкает отель «Гранд-Вавилон».
Скорбит о сирых нас с рекламы сальма хайек, одетая в неон,
Сияя, будто ей неведомы истомы трудов и тайных нег.
Над улицей кружит хлопчатый, невесомый, американский снег.
Зиц-председатель бомж с лотка торгует Биллом, разлитым в сидюки,
За много тысяч лет неведомая сила смешала языки.
Прохожие спешат, не замечая неба, все боги на земле.
Довольно в закромах любви, вина и хлеба, печёного в золе.
Черней чем чёрный чай, Ахмад в такси рыдает, под «Чёрные глаза»,
Визионер в кашне стоит тихонько с краю, в глазу его, жужжа,
Бликует мелкоскоп. Усталою рукою, в реестр заносит он,
Как мимо жизнь летит, и он глядит с тоскою на этот Вавилон,
Которому ничто не сдеется, как будто концу начала нет.
Страшней всего, когда нечаянно и жутко наткнёшься на ответ.
Нимало не пророк, и не лазутчик даже, ментальный сибарит,
С повадками ужа в гламурном камуфляже, он сам себя казнит:
"Давай пиши, считай, все чувства развлекая, фиксируй бытиё!
Не смей дешифровать - огнём заполыхает пророчество твоё!
И рухнет царство сё обломками гранита. Лишь пыль, да шорох змей,
Пребудут!.. Я прошу, - талдычит он сердито,- дешифровать не смей!"