Семнадцатый

В туманной мути слепли фонари
у тёплых стен терентьевской пекарни,
где мама от заката до зари
месила тесто сильными руками.
Она казалась старой в тридцать лет:
седые пряди, острые ключицы.
В тревожном взгляде – тяжесть прошлых бед,
так смотрят из силков на волю птицы,
когда огромный мир предельно мал –
как ни вертись, он жмёт с любого бока.
Мне было шесть, и я не понимал,
что старость выдаётся здесь до срока.

Отец носил рубахи до колен,
любил смотреть на тихий свет лампады.
Он был убит жандармами у стен
разбуженного залпом Петрограда.
Сосед мне говорил: «Никчёмна жизнь.
А смерть – велика, в ней таится сила.
Но ты, сынок, не бойся и держись».
…А мама ничего не говорила.
Она всё время плакала тайком,
вздыхала и молилась то и дело.
Мне чудилось, что боль вползает в дом,
как червь могильный в умершее тело.
Сосед кричал: «Страна пошла вразнос!
Свершилась революция! Ликуйте!
Что дальше?»
И висел его вопрос,
как висельник, пугающий до жути.