Меланхолия

Млечный Путь

О чем поговорить с тобой?
О смысле жизни? Смысле неба?
Ты заскучаешь, Боже мой.
Но есть бутылочка плацебо –

И в ней ни пользы, ни вреда,
Ни смысла тоже, слава богу.
Но открываешь иногда –
И видишь звездную дорогу.

А где-то в звездах дремлешь ты,
Презревший опыты и смыслы,
И борода на две версты
Над черепицами повисла.

Вот этот крайний завиток
Похож на гронку винограда…
А если лишним был глоток,
Прикрой – скажи, что так и надо.


О родине

Да, надо бы о родине, о ней
В дождливый вечер говорить и надо.
Она лилась из тысячи кистей,
Протянутых лозою винограда.

Она была молдавским молоком,
Была водой и виноградной кровью.
И до сих пор здесь ходят босиком,
И это не считается любовью.

Все как-то так, без форса, без понтов,
Проста, как жизнь, и дорогого стоит,
Когда в один из долгих вечеров
Свою ладонь подносит не пустою.


По холмам ходил пророк
                М. В.

Легок летний вечерок,
Плачут лозы сладким плачем.
По холмам ходил пророк,
Говорил: «Танцуйте, плачьте –

На ветру и в солнце алом,
Чтоб вино играло в бочках,
Чтоб за край переливалось, –
Все поставлю, кроме точки!»

Раз пророк, то как иначе?
Не запрешь же солнце в бочке.


Орех

Кто-то трогает окно
По ночам зеленой лапой.
Пусть орех, но все равно
Я высовываюсь с лампой.

Тень отпрыгнет от окна
И укроется ветвями,
И опять темным-темна
Ночь повиснет между нами.

Что-то ждет там чуть дыша,
Шелестит с негромким смехом.
Словно пленница душа
Есть у старого ореха.


Поющие по ночам
                А. Д.

Совы завелись на даче,
Завели свои привычки.
И глаза уже не прячет
Рядом спящее обычно

Сном почти что невесомым,
По соседству, очень близко,
Повторяя: «Совы! Совы!
Сколько жалобы в их писке,

Как кричат они тревожно!
Опустилось небо низко.
Не проси неосторожно,
Слово брошенное может –
И считается – распиской».

Голос древний, голос детский
Ветер утренний уносит.
Слишком близко, по-соседски.
И сильнее жизни просишь.


Волосы

Ты встретишь этот лес без птиц –
Здесь тишина у приграничья.
Цветы не поднимают лиц,
Над ними только тени птичьи

Кружатся, крик не обронив.
Но что за музыка, откуда
Манит мучительный мотив
Изнанки ужаса и чуда?

Дыханье леса говорит
Не о тебе и не с тобою,
И вовсе и не лес стоит
Над морем мира и покоя.

Колышет волосы медуз –
У бездны нет границы четкой…
Но видишь ровную черту
Под нависающею челкой.


Рыбаки

Забегают волны в двери,
Чайки в окна залетают.
И приходится поверить,
Что на свете так бывает.

Ты за всеми рыбаками
Вышел в море на рассвете.
И когда взмахнул руками –
Поднялся бескрайний ветер.

– Я вернусь, – кричали птицы, –
За тобою, обещаю.
Море в дверь мою стучится.
Чайка в комнату влетает.


Прочерк
                Л. Ч.

Еще один прочерк в адресной книге.
Боже немой, почему я не с ними?

Мир истонченный все тоньше и звонче.
Ночью трезвонит дверной колокольчик.

Хлопают окна, и лязгают двери.
Ты ведь, наверно, считаешь потери?

Где-то записано в книге амбарной:
«Собрано. Прожито. Брошено даром».

Ангелы. Голуби… Есть еще птицы.
Даром поднимут сухую ресницу.

Гнезда совьют возле неба-заката,
Там, где пищат на ветру воронята.


Дорога

Посмотри в свои ладони,
Говорит, и не проси
Все, что раньше похоронит,
Чем сумеешь унести.

Я смотрю, а там дорога,
Никого и ничего –
И ступай как хочешь с Богом.
Донести бы одного.


Объяснение в любви
                Как в кино

Был на свете Филиппок,
Был, писал о чем-то книжки.
Проходила между строк
Жизнь эпохи и мальчишки.

А о чем он их писал –
Разве в этом дело, Зина?
Что-то он такое знал,
Но сказал наполовину.

Как захочешь назови
(Все рано ведь не читала)
Объяснение в любви,
Для которой жизни мало.

Вот и все, окончен срок.
Почему же знаю, Зина,
Где-то пишет Филиппок
Ту, вторую, половину?

Где опять малым-малы
Все отпущенные сроки…
Ты бы вымыла полы,
Больше смерти будут строки.


Счастливые

Закрою глаза – никого, ничего.
Пустая вселенная, космос без края.
Где все я могу, не могу одного –
Где боги с планетой своей умирают,

Слагая завидное бремя богов.
Пока ты на глиняной флейте играешь,
Пока не считаешь своих колосков,
Не зримый землей и не видимый раем.

Не им, испугавшимся Судного дня,
Искать в облаках побледневшую гриву,
Когда на бегу остановишь коня,
Судимый за всех и один не счастливый.


При всех своих богах

Кто запер море в берегах?
Кто ограничил нрав стихии?
Оно при всех своих богах
Порою спросит: «Кто такие?»

И ты не знаешь, что сказать,
Какое выбрать междометье,
Чтоб только в часе сосчитать
Его минут тысячелетья.

Маши трезубцем на него,
Дыши дыханьем Посейдона –
Оно не знает ничего
Помимо божьего закона.

Он вместе с жизнью в мире есть
Для капли, океана, моря.
Где ты такая лужа здесь…
Но вместе с тем, при ком не спорят.


Восемь пуговиц подряд
                О. Б.

Утро. Небо. Как обычно.
Три вороны. Облака.
Чья-то глупая привычка
Начинать издалека.

Нет бы сразу мордой в прорубь.
Но жара со всех сторон.
Не взлетит отсюда голубь.
И ни тучки, ни ворон.

А по правде, дело к ночи.
Кончен вечер ни за что.
Как обычно – всех прикончат.
Жри же, моль, мое пальто!

Дорогое, шерстяное,
Восемь пуговиц подряд!
Все не жаль! И бог с тобою.
Что еще тут говорят?

Вы на пару догрызете
То и это, и вообще.
Я сажусь на самолетик
В полиэстровом плаще.


Жуть
                Т. В-ой

Вид этой жути разбудил.
Но, даже выбравшись на волю
Под гроздья комнатных светил,
Стоишь один, как в чистом поле, –

И ветер теребит плечо.
Не ветер вовсе, а дыханье.
Ни холодно ни горячо.
Не проповедь, не наказанье.

Понятно разом все и так,
Что человеку непонятно.
Ты дал не рубль, не пятак
И не возьмешь уже обратно.

Нет, все же дура человек,
Глядит – копеечка простая,
А не кончается вовек –
И как спустить ее не знает.

Перед таким любая жуть
От безысходности бледнее.
Казалось бы, еще чуть-чуть…
Нет, никогда не протрезвеет.


Вин де маса

Мне, пожалуй, vin de masa,
Ну и собственно обед.
Жизнь печальна, жизнь прекрасна,
Никакого смысла нет

Укреплять ее крепленым,
Долгой выдержкой пугать,
Ты и так приговоренный
На холодную кровать,

Ледяное одеяло –
Ни вина, ни табака.
Жизнь, на что ты променяла
Золотого петушка?

Сказка Пушкина вначале,
Речка черная вдали.
Крепче вин не наливали.
Меньше выпить не смогли.


Предупреждение

Загорелся огонек
И вдали погас.
Как сумел, предупредил,
Оставляя нас:

«Будет речка холодней,
Ветер ледяней.
Будут ночи без свечей
Над землею всей.

Вы, закрывшие глаза,
Вспомните меня –
И у неба есть лоза
С гроздьями огня.

А когда она дает
Красное вино –
То кричит кипящий рот,
Споря не со мной.

Выше неба есть закон
И вино хмельней.
Что же, пейте тьму ворон
И служите ей.

Пусть растет из пепла сад,
Поднимаясь там,
Где вы дали берегам
Опуститься в ад».


Война и мир

мир занят войной
война занята миром
они созданы друг для друга
из них родится новый мир и новая война

когда-нибудь кто-нибудь займется человеком
и он родит что-то другое
но не сегодня
сегодня как раз война


Франциск

есть еще понтифики на свете
даже если Рим не верит Богу


Зачем я помню номера Генрихов и Людовиков?
                Т. Ф.

А писцы писали и писали,
Как пошла стихия на стихию.
Письменами землю пеленали.
Помнишь, как стирали Византию?

Рим трещит от старости и жира,
От червей, уже грызущих чресла.
Вечный Рим и вечный Цезарь мира,
Вечный Брут, а вдруг она воскресла?

И пробила сквозь бумагу камень,
Как зерно, вытягиваясь к небу
Через все, что писано руками,
Возвращая Богу нивы хлеба.


Так-то они летают

Скоро брызнет как из глаз.
Только небо носит бельма.
Но закроют бочки «Квас»
И замажут акварелью.

В этой мокрой красоте
Все величие упадка.
Больше некуда лететь
Ни гусям, ни куропаткам.

Вечен Рим и обречен
На гусей своих и куриц.
В общем, кто пойдет с мечом…
Не ходил бы ты по дури.


Этот поезд

Говорю, что это сон,
Что ошибся кинозритель,
Сел в свихнувшийся вагон.
Машинист, остановите!
Этот поезд в никуда,
Этот поезд прямо в бездну.
Поправляет провода
Машинист рукой железной
На титановой груди.
Бьется сердце цифровое.
Ад остался позади,
Впереди совсем другое.
Цех нейроновых сетей,
Склад химических иллюзий.
Убежавший от чертей,
Пропадает шарик в лузе.
Загнан шарик на убой.
Этот поезд до конечной.
Машинист – почти живой
И в перчатке человечьей.


Ген

Повторялась, повторялся…
Понимаешь: наконец
Ген истории сломался.
Доигрался. Молодец.
Значит, будет все иначе.
Как-нибудь, но вот не так.
И глядишь – Иуда прячет
Не серебряный пятак.
И Пилат – как бы евреям –
Говорит в другие дни:
«В этот раз хоть пожалеем».
И толпа кричит: «Распни!»


Маттиола

Пахнет стираным бельем,
Маттиолой или чем-то,
Что обычно ни при чем,
Но за рамкою момента

Продевает нить в иглу,
И латает, и сшивает
Все, что падает во мглу,
А до дна не долетает.

Потому что и на дне
Пахнет лето маттиолой.
И, разбитая, нежней
Блюз играет радиола.

Чем печальнее мотив,
Тем рассеяннее вечер
Говорит свое: «Прости,
Но тебя пришить мне нечем».


Сорви цветок

У мира для меня известий нет,
И самого его надежно нету.
В окне прекрасно никакой рассвет.
И у меня нет слова для рассвета.

Растут меланхоличные цветы
Бескровно на обочине дороги.
Такой увядший гений красоты,
Когда б смотрели гении под ноги.

Попробуй всем им чем-нибудь помочь,
Пройди дождем… А лучше и не пробуй.
Пускай скорее наступает ночь,
Сорви цветок и уступи дорогу.

О чем еще там Ницше говорил? –
И замолчал, когда увидел ужас.
Но это лошадь выбилась из сил.
А ты дошел. И никому не нужен.


Пешеход

Пройдет по жизни пешеход,
И вслед кричит она: «Счастливо!»
Не пешеход, а переход,
И перейти необходимо.

Но в общем, можно просто лечь,
Сама пройдет, куда ей надо.
Пусть до земли свисают с плеч
Густые кудри винограда.

Какой-то в этом есть резон:
Одна струится кровь по венам,
А ты, прекрасный, как газон,
Лежишь пред ней самозабвенно,

Глотками разбавляя речь,
Про все на свете понимая,
Где смертью можно пренебречь –
Что ни на что не повлияет.