Маяковский

К 130-летию Маяковского





Ну довольно.

Конец
начинается
завтра.

Или сегодня?

Не помню.
Не знаю.

Назовите мне кто-нибудь
точную дату!
Я хочу быть готовым заранее.

Мне нужно сказать еще всем
обрюзгшим
ходячим пустотам,
что мы сообща помираем
от богоносного Солнца:

"Вот жизни седой волосок
на планеты землистой коже -
на нем я, слабый, висел,
ни на кого не похожий.
Все тщился сорвать я
его же
своими руками.
И теперь, когда сам пришел срок, -
мы были врагами,
но стали как кровные братья".

***

Итак.
Вы сказали, снимая перчатки,
что я жалкий плут и паяц.
Вкаблучили в сердце мое отпечаток
размером с военный плац.
И грянули пушки:
зашевелился закопанный в духа могиле уродец.
Был сдержан так долго,
так долго -
как рвота! -
сорвался.
Словно канатоходец. 

Попадали птиц бездыханные тушки
из глаз мироточащих бога.

Вплеснулся на улицу:
там, где тусклый желток фонарится,
заметил, как скорбно сутулятся
полунагие блудницы.
К ним льнут организмы,
хотят из них выдавить платные
охи и ахи -
проржавевшие механизмы
желаний, надежд и страхов!
Блудите!
А мне бы вот только
в шею любимую губостью впиться.
И слово -
пускай, и не слово -
словёнушко,
пускай, даже колкое, -
промеж глаз
острой спицей.

Но не на кого положиться!

Был минуту покоен, и всё -
вытравили, точно крысу, терпение.
Среди горьких любовей я уже не король,
но истинный Ленин.

Среди всех, кто поэт,
я самый блаженный юродивый.
Спрашиваю:
- Любите, нет?
А вы мне:
- Нет, вроде.

Нет, вроде?

Нет,
вроде?!

Значит,
ложусь на пороге -
невероятно изящный,
ничем не запятнанный
коврик.

***

Не знаю,
куда и направиться.
К Эросу ли?
К Танатосу?
И какая
между ними
разница?
А разница
разве
есть ли?

Ведь и Эрос к нулю сползает -
сперва алый весь,
а потом уж - бледненький, -
словно сонный лакей по стенке
после выпитой за обедом браги.

Да и сами,
мы сами-то,
кто мы?
Мы сами-то,
что,
если
за страницами лиц, ветром сорванных,
ухмыляемся пустыми притонами?

В паутине притом
и плесени.

А вообще-то
мозги мне не пачкайте.
И не лезьте в меня философиями.
Вон, и буржуи в салонах своих аристотелили,
пока по стране объявлялась всенародная стачка!

Говорите, пустые притоны?
Пускай!
Значит, будем мычать и овцами бекать.
Ничего,
обустроим!
Подадим на блюдечках чай,
да заполним
нагими
девками!

К черту
красоты белого дня.
И до мудрости ночи
мне дела
нету.
Ведь из широкой спины у меня
растут теперь дивные флейты.

***

Послушайте,
а вы когда-нибудь видели
Луны плотоядной
убыль?

Сижу, чуть дрожа, на скамье,
будто демон,
намалеванный Врубелем.

Грешков моих всех и не счесть -
бесы стучатся
снизу.
И перед всем,
что есть,
я проставляю
"шизо".

Последняя муза покончит с собой,
воцарив над планетой великое Тихо.
Запомните!
Вам скоро покажется лишь детской игрой
ваш всеми облапанный nihil!

Скоро
изменится плоскость,
даже сам Ноль,
осатанев,
запляшет.

Я вижу:
Богоматерь со смехом подставляет ладонь
под неба чахоточный кашель.

А там вон,
у набережной,
освещенной звездой,
что чахнет во лбу рогатого Пана,
Саломея сосется с отрубленной головой
Крестителя
Иоанна.

Ну давай, Саломея:

В сердцах анархистов,
как в ночью окутанных ризницах,
черным от ужаса вымпелом
имя твое
да святится.

Кровавая ты утешительница
всех проклятых и изгоев,
cмотри -
ты прекрасна!
Но как если бы Босх
изобразил
Мадонну.

И даже ветхие мощи смущенно
смахнули с плеч блох-купидонов.

(Так я сказал, а Креститель взмолился:
"Помилуйте проходимца!")

Улица злится.
Ждет утра.
Куцыми лицами
облицован город.
И два черных провода -
из города рта! -
обволакивают мраком красавицу и голову.

Вот тело
втянуло
в слепой
свистопляс.
У Христа
загорелась
ряса.

Плачь небо!
Реви о нас!
Руби речей своих сырое мясо!

Ха!
Ха!
Пробрало!
Без остатка вдохнуло!
Схватило за крылышко сбитое слово
"Ты" -
тишиной его
изнасиловало.

И размолвились
пахоты
неба губ,
в ледяную
скривившись
небыль:
"Всё, братцы!
Я больше
так
не могу!
Лучше б
меня бы
не было!

Земля, дочь моя!
Что же ты, дорогая, так вздрогнула?
Это моим протаранена
гробом ты?
От него в тебе эта
вмятина?

Души моей темными водами полная.

И все же
дай повод,
дай повод!
Любовь свою в шелковом облаке дай!

Чтобы я мог терзать и ломать ее".




Хватит!

Ни
у
кого
не
пылает
во
рту
такого же
лютого
гнева.

И даже если я однажды умру,
то поднимусь
из пепла.

Сверкающий!
Великолепный!