Равшанчик, новая ред, из сборника

               
1.
- Вот, возьми эти кусочки и брось их собакам, - уверенно произнёс Равшанчик. - Ни у кого в нашем Хубджаме аура в стольких местах не пробита - умереть не боишься?!..
Перед тем он пришел ко мне в корреспондентский пункт, вытащил из большого коричневого портфеля черствую лепешку, и нашёптывая что-то сакральное, начал разламывать ее на кусочки.
Один кусочек не без торжества возложил мне на голову. Остальные стал прикладывать к туловищу.
- Это зависть, Амир! Даже я тебе немного завидую, по-доброму. Как доктор Вернер завидовал Печорину…
Я знал, у Равшанчика это такой прием, чтобы к себе расположить. Каждому ведь лестно, когда его сравнивают с загадочным лермонтовским Печориным…
Маленький, худенький, в очках с золочёной оправой, Равшанчик был похож на вьетнамского аспиранта – как будто только сейчас оторвался от чтения под настольной лампой в московской «ленинке» или в нашей душанбинской библиотеке Фирдоуси. Он заметно прихрамывал на правую ногу, но идя рядом со мной по улице, всегда старался быть на полшага впереди, как бы задавая темп.
Конечно же, он желал выглядеть похожим на лермонтовского героя - доктор Вернер ведь тоже прихрамывал…
Помню, Равшанчик еще что-то шептал, потом, отступив на шаг, набрал полные легкие воздуха и сильно на меня подул: «Куффф!.. Куффф!..».
А потом задумчиво спросил:
- Как ты думаешь, если возьму себе псевдоним «Доктор Вернер», меня в Хубджаме поймут?
- Не поймут. Примут за последнего советского немца, которого даже в перестройку не выпускают в Германию…
Равшанчик ещё несколько раз надо мной подул, и в завершение очень громко прочитал молитву.
И вдруг без предупреждения принялся меня трясти, дергая то за одну руку, то за другую - видимо, изгонял таким образом приставших ко мне духов зависти и злости...
- Как видишь, Амир, у меня теперь самая ходовая профессия. Я уже готов к наступающей эпохе рыночных отношений…
Он посещал курсы целителей - в Хубджам приехала какая-то дама-экстрасенс из Москвы. После двухнедельного платного обучения, она вручала будущим врачевателям дипломы с затейливой круглой печатью никому не известной академии.
- Приходи к нам завтра, Амир, посмотришь, как я экзамен сдаю. Планирую соединить европейскую экстрасенсорику с традиционными таджикскими методами лечения.
Я согласился.
Внешне дама-экстрасенс мне напомнила педагога начальных классов с тридцатилетним стажем. В конце экзамена, держа в каждой руке по проволочной рамке, загнутой в виде буквы «г», она замеряла у слушателей протяженность их биополя. Проверяемый должен был смотреть ей прямо в глаза, но при этом медленно отступать назад - до тех пор, пока рамки не перестанут на него реагировать.
Для Равшанчика это был, конечно, ответственный день. Но я нисколько не сомневался, что журналист местной русскоязычной газеты, ведущий популярной рубрики «Неведомое», возникшей в горбачевскую перестройку, в этой аудитории будет признан обладателем самого мощного  биополя.
Так всё и случилось. Равшанчик долго отступал назад, - наконец он уперся своей тщедушной спиною в стенку. Но проволочные рамки в руках экстрасенса все еще продолжали бурно на него реагировать…
Он глянул на меня с торжеством. В ответ я ему закивал, даже рукою помахал. Опытная дама-педагог уловила в моих действиях некую иронию. И слегка напряглась. Возможно, Равшанчик перед экзаменом на всякий случай ее предупредил, что приведет с собой друга-фельетониста...
- А вы, молодой человек, не желаете попробовать? – обратилась она  ко мне, заискивающе улыбаясь.
Я ей тоже в ответ улыбнулся:
- Нет-нет, всё очень хорошо! Очень хорошо!
Дама успокоилась и принялась объявлять результаты.
- Как видишь, Амир, перед наступлением эпохи новых рыночных отношений, я себе приобрел самую ходовую профессию, - повторил Равшанчик вчерашние слова. - Московская экстрасенс считает, что талант у меня от природы. Биополя такой силы она до сих пор не встречала даже в Москве…
Я энергично пожал руку своему другу, глядя в его, преисполнившиеся уверенностью, глаза…

2.
До этого мы несколько лет вместе трудились в редакции. Я пришел туда позже, а он  был уже своим. Собственно, именно Равшанчик и порекомендовал меня на эту работу, мы с ним с детства были знакомы.
С первого дня он мне начал рассказывать байки о себе. Одну я помню и сейчас.
Как-то, прилетев в Москву из Хубджама, он сел в аэропорту Домодедово на автобус-экспресс. В пути к нему привязались двое пьяных. Равшанчик долго  терпел их грубые насмешки, но потом они его, наконец, достали. И тогда он встал и подошел к сидевшей впереди группе парней, одетых в спортивную форму. И сказал на хорошем русском: «Ребята, извините, я вьетнамский аспирант, занимаюсь русской историей, никого не трогаю. Воевал с америкосами. Пожалуйста, успокойте вот этих людей - они нетрезвые и дергают меня за рубашку!»
С вьетнамцами в брежневские времена у нас всё было хорошо, а вот с америкосами, как всегда, не очень.
Пьяным сделали замечание. Те в ответ стали грубить. Тогда спортивные парни заставили водителя остановить автобус, и с позором изгнали дебоширов из салона…
В редакции поначалу мне постоянно Равшанчика ставили в пример. Выпускник таджикского филфака,  в совершенстве русским он не владел, но компенсировал это своей оперативностью, помогая редакции  ежедневно получать свежие новости.
- Убеждаюсь еще и еще раз, что с Равшаном нам повезло, - повторял на планерках редактор Степунцов - величавый, осанистый, с ярко-розовыми щеками и строгими, стального оттенка, глазами навыкате (контраст такой многих пугал). - Хорошо, что в таджикском издании не оказалось вакансий и он пришел на работу к нам. Ну, а язык - это все-таки  наживное. И пока Равшан в нашей редакции, - в этот момент голос Степунцова обычно приобретал стальные оттенки, -  советую всем приезжим журналистам как можно быстрей овладевать таджикским – самим же потом легче будет в национальной республике!
По утрам Равшанчик активно обзванивал районы. Это был театр одного актера. Он мог спародировать кого угодно. Главный идеолог области - бодрячок с выпуклым лбом и обрамленной кудряшками широкой лысиной, порою утром неожиданно для себя мог услышать, будто с вечера им по телефону было отдано какое-нибудь нелепое распоряжение.
Потирая лоб пухлой ладошкой, он соображал, откуда такое вообще могло взяться…

3.
У Равшанчика существовала жизненная цель. Он мечтал написать великий роман о своей семье.
Об этом я узнал так. Мы с ним вдвоем обедали в чайхане, прямо на берегу Реки Тайн - сидели у самого барьера над водой. Выпили водки. Вдруг Равшанчик - одним прыжком - прямо-таки вспорхнул обеими ногами на стул, как птица!
В его очках с позолоченной оправой отражались яркие блики воды.
- Равшанчик, ты сейчас похож на какую-то птицу, вроде бы на грифа, – сказал я ему, - только крыльев широких тебе не хватает.
- Ради того, чтобы улететь поближе к моей матери в небо, я готов сейчас же превратиться хоть в дракона, хоть в летучую мышь! - ответил он с каким-то вызовом, отчасти меня напугавшим.
- Ты садись нормально, - сказал я ему.
Он сел, но на этом не успокоился. Изогнувшись на стуле, как гуттаперчивый мальчик, поднял искалеченную ногу и громко стукнул ею по столу - прямо как будто кулаком!
Все сидевшие в чайхане повернулись к нам.
- В этой ноге восемнадцать сантиметров капрона! – крикнул он звонко, по-мальчишески. - Я мог убиться насмерть, когда нырнул с моста в реку, но меня спасла моя мать! Она меня подхватила своими крыльями! Опишу всё в своем романе, а ты будешь читать! Будешь читать, скажи?!
Я успокоил его: буду, Равшанчик, обязательно буду, и незачем тебе столы ломать.
 Я давно знал его историю наизусть. Мне ее сто раз в нашем городе пересказывали. Хотя  Равшанчик впервые сам заговорил при мне о своем увечье.
А история такая.
Когда-то отец Равшанчика – в будущем известный академик, в ту пору же еще  молодой ученый-химик, увидел на сцене городского театра юную красавицу. Которая со временем, как вы, наверное, догадываетесь, станет ему женой и значит матерью моего друга.
У девушки была нелегкая судьба – она рано осталась сиротой. Отец не вернулся с войны, а мать после этого совсем недолго прожила.
Росла она в доме своей прабабушки, пожилой женщины. Помогала старушке зарабатывать шитьем тюбетеек и поясных платков.
Выбор у бесприданницы скудный. Потому будущую мать Равшанчика собирались поначалу выдать за пожилого вдовца с детьми. Настаивали, уговаривали. Но она проявила упорство, не согласилась. Так вот, чтобы избежать в будущем подобных принуждений, она, вопреки местным обычаям, подалась на курсы, открывшиеся при городском музыкально-драматическом театре. Артистов в Хубджаме в те времена не очень почитали. Хотя, между прочим, женщины на театральных курсах обучались исключительно женщинами, чтобы кривотолков не возникало. И преподавали там опытные педагоги - некоторые специально прибыли из Москвы…
Но кривотолков, разумеется, всё равно было не избежать…

4.
Мать Равшанчика оказалась талантливой. Говорили, что она могла бы стать со временем хорошей актрисой.
Но отец моего друга, как только женился на ней, сразу же потребовал из театра уволиться. Из любви к мужу, и, конечно же, из благодарности, она уволилась. И родила молодому ученому подряд трех сыновей.
Раз в году, правда,  по старой памяти водила детей в театр на новогоднюю ёлку. Представление сопровождалось отрывками из детских спектаклей. И всё время мать держала младшего сына на руках. И он почему-то смотрел не на сцену, а только на её лицо - так оно в театре менялось, становилось словно бы светлее и моложе. И Равшанчик на всю оставшуюся жизнь запомнил ее такой…
А дело в том, что потом она вдруг серьезно заболела: вся высохла и сразу будто почернела.
Муж ее, отец Равшанчика, от жены не отходил. И даже плакал, что было для сыновей непривычно: смеяться иногда отец дома смеялся, а вот плачущим  его не видели.

4.
Потом однажды в доме их вдруг поднялась какая-то толкотня: все куда-то спешили, что-то друг другу объясняли, жестикулировали и даже громко кричали. А потом все как один плакали, включая близких и дальних соседей. И все жалели Равшанчика.
И он стал плакать вместе со всеми.

5.
Равшанчик долго страдал по матери. Дольше всех сыновей. И отец это чувствовал. Иногда он брал его за руку, и вместе шли они в парк, к Реке тайн - широкой, полноводной, сильной, разрезающей наш город надвое.
Вместе садились у самой воды. Равшанчик прижимался к отцовскому плечу, а когда он поднимал глаза, то видел, что отец его тоже плачет, нисколько своих слёз не стесняясь. И он сразу вспоминал в эти моменты лицо своей матери в театре. С тех пор отец ему больше не казался суровым, а  наоборот, становился все ближе.
В будущем Равшанчик оценит и то, что отец не привел в дом чужую женщину. Хотя был сравнительно молод, и зарабатывал немало - профессорский труд в те времена хорошо оплачивался…
Поговаривали, правда, что в институте у него есть подруга. Но Равшанчика это совсем не волновало – лишь бы не дома, где всё так и продолжает хранить память об их матери...

6.
Тут я должен ещё добавить про нашу Реку тайн. Вода в ней синяя, как в настоящем море, порою чуть сизоватая, но только чуть. А течение в нашей реке очень опасное, особенно в стремнине - с множеством воронок, затягивающих в стремительный и сильный поток. К Реке тайн невозможно приспособиться, к ней невозможно привыкнуть, из-за непредсказуемости. Наслаждение, которое она дарит, смешано всегда со страхом. Ни разу не повстречался мне человек, который бы отважился о ней сказать что-то типа «река как река». Каждый на всякий случай оговаривается, что с этой рекой не шутят…
Но тем же она к себе всех и притягивает…
У таджиков есть поверье: если рассказывать о своих горестях воде - она их, в конце концов,  унесет.
После прогулок с отцом, Равшанчик самостоятельно стал  ходить к реке. И научился плавать. И нередко мы с ним ещё тогда, в детстве, переплывали нашу коварную Реку тайн. Этому пацаны в нашем городе рано научались, часто еще до школы.

7.
Смерть жены заставила отца с головой уйти в науку – он метил в академики. Родня помогала, как могла, талантливому ученому, но уследить за оставшимися без матери братьями не успевала...
А в это время на реке затеялось строительство нового моста - из бетона и железа. И детство наше словно бы ускорило бег: от дома - в школу, от школы - сразу обязательно к реке.
Купались мы подолгу. Синие горы на правом берегу сначала окрашивались в желто-розовый цвет, потом постепенно становились фиолетовыми. А после сразу ярко-синими - синева вспыхивала и слепила глаза. А потом всё пространство на противоположном берегу прикрывалось черной, но прозрачной, как в театре, завесой. И над горами всё отчетливей проступали звезды - опять же ярко-синие. Они разгорались, разгорались, и наконец превращались в кипящие комочки чистого золота…

8.
Когда на реке были установлены первые опоры – «быки», и сверху уложено бетонное покрытие, многие стали нырять в воду прямо оттуда, с высоты.
У Равшанчика это получалось красивей и изящнее всех. Он умел выгнуться в воздухе пластично, как акробат, и так же плавно войти в синюю, текущую внизу воду.
Многие пацаны тогда зауважали Равшанчика. И он этим очень гордился.
Но как-то в разгар лета срочно потребовалось поливать хлопчатник, и  уровень в реке внезапно упал. А прыгали подростки обычно вечером, перед самым закатом, когда строительство замирало - охрана тогда не была злой, и  можно запросто было прошмыгнуть мимо.
Так вот, Равшанчик не заметил, что уровень воды внизу так резко убавился. Хорошо, что первый прыжок совершался обычно «вниз ногами», как тогда говорили - чтобы дно «прощупать».
Это-то нашего друга и спасло.
Хотя сам он всегда утверждал, что прямо у воды его будто подхватили на лету, но удержать не смогли.
Однако удар все-таки был смягчен…
Равшанчика вытащили на берег, рядом были взрослые ребята.
После нескольких операций он стал ходить, правда, прихрамывая.
Но все равно остался оптимистом – он был очень сильный человек.

8.
Но увы, увы.
Оказалось, он намертво был привязан к одной эпохе - к неторопливому, плавному, советскому, брежневскому времени. Не знаю, плакать мне или смеяться, вспоминая ту эпоху, с её немудреными идеологическими приемами.
Ее называют застойной, но всё-таки это было мирное время - в основном, мирное. И относительно мягкое, и доброе, после всех этих репрессий, войн и голода. Оно позволило людям наконец-то слегка расслабиться, ненадолго побыть беспечными.
Время тогда настоялось, как травы в воде, как лекарство. «Время настоя» - звучит хорошо! И Равшанчик наш к нему очень хорошо приладился, превратившись в поставщика информации с бескрайних его полей, гигантских его ферм и объемных цехов: «Вот уже третий (четвертый, пятый, десятый) год успешно справляются с производственными заданиями труженики…»
Увы, повторю я с горечью, мой друг так и останется навсегда человеком одной эпохи - ушедшей внезапно, будто бы в яму провалившейся. Вспомните хоть богатыря Рустама - ну кто мог подумать, что обладая недюжинной силой, мудростью и разумом, избежавший множества ловушек - внезапно он все же провалится в такую яму, да еще с конём! А ведь конь-то, между прочим, чуял заранее опасность и предупреждал хозяина громким ржанием! Но вместо благодарности, могучий жеребец получал удары богатырской плеткой по спине...
 
9.
В редакции сразу все поменялось. Информация, которую Равшанчик  добывал по телефону с виртуозным азартом, на время оказалась не нужна. К тому же, отец его, академик, в эту новую рыночную эпоху прожил совсем недолго...
Тут бы повременить ему немножечко, переждать бы, без резких шагов. И что-то, хотя бы частично, да вернулось бы - всякой власти ведь нужны люди, умеющие в нашей жизни, не усыпанной никакими розами, выискивать позитивное, хорошее. Или как раньше говорили, «положительное».
Тут надо только очистить информацию от грязи да пыли, да умело её подать. А Равшанчик это умел.
Однако другу моему не хватило того, что в Хубджаме именуют «тяжестью» в человеке, то есть, выдержки и спокойствия, в том числе и перед лицом нового времени - любого, какое бы оно на пороге нашем не стояло…
Равшанчика же просто понесло. Он поверил, что внезапно наступившая эра позволит ему проявить деловые таланты, которые до поры дремали. Всё же экстрасенс с дешёвыми проволочными рамками сыграла в его жизни роковую роль...

10.
Я бы понял, если б он занялся, как все, спекуляцией - хоть что-то бы для себя да выгадал! Но  идея стать экстрасенсом в городе гадалок и гадателей, передающих из века в век свои навыки, изначально обречена была на провал...
Равшанчика потянуло еще дальше: он решил создать в нашем городе собственный театр. Хотя театр в Хубджаме давно существовал. С колоннами, украшенными рельефным изображением, с вращающейся сценой, с тяжелым бархатным занавесом и вьющимися шторами на высоких окнах.
И с большой оркестровой ямой, откуда показывалась огромная голова маленького человечка, похожего на Бетховена - дирижера, композитора и к тому же, по совместительству, директора нашего театра. Он резко взмахивал короткими ручками - и тут же в яме все взрывалось! О, какие гремели там страсти, какие эмоции, какие чувства!.. Казалось, именно в эту оркестровую яму и рухнул богатырь Рустам вместе с конем, прельстившись ее музыкой…
Равшанчик, обуреваемый жаждой деятельности, и на короткое время действительно ставший похожим на лермонтовского доктора Вернера, а вскоре уже и на  прихрамывающего Мефистофеля, встретив меня случайно на улице, проносился как вихрь, едва поприветствовав приподнятой ладонью.
И сновал всё, и сновал по нашему городу.
Но заработать, увы, так и не сумел…
Он долго не сдавался. Но попробуй-ка что-то поменяй в этом городе, на этом куске земли, где за пять тысяч лет вытвержены все движения, запрограммированы все порывы и все поступки. Два старика, рассуждая о жизни, тут обязательно скажут, что ноги надо протягивать по длине одеяла. Поразмышляв, добавят ещё: никогда так не случится, чтоб верблюжий хвост на ходу касался земли. Потом ещё помолчат, и вздохнут: Бог, мол, в жизни у двоих отбирает и отдает кому-то третьему.
А потом, когда выпьют зеленого чаю, чуть повеселеют, что-то вспомнят, и тихо так, приглушенно, начнут рассуждать о том, что украденные поцелуи - самые сладкие в жизни…
И вдруг сразу оба замолкнут, и вновь  надолго задумаются. И свой разговор закончат тем, что родная земля слаще садов Соломона…

10.
И это - истинная правда.
А вот мне пришлось родную землю покинуть. Мама у меня русская, и она захотела вернуться в Россию: большая страна СССР к тому времени уже разрушилась.
Надо признать, что для чувствительного Равшанчика, я был, в какой-то мере, олицетворением наступающего хаоса, символом страха, который он затаенно испытывал.
- Ты можешь конкурировать, - сказал он мне однажды, - зря в бизнес не пошёл!
- Я всего лишь попробовал, Равшанчик, а вот ты пошел, и что? Не болтай! Зря ты наше дело бросил, возвращайся в профессию.
Всё же, когда я ему заявил, что  уезжаю, он очень сильно расстроился:
- Мне бы жить где-то отшельником, Амир -  в горах или пустыне, и там молиться за братьев. Уж оттуда бы я упросил Бога, чтобы он им дал всего сполна. А я вот всё бегаю - и всегда зачем-то старался тебя обогнать - хотя бы на полшага.
- Не болтай, - сказал я ему.
Он обнял меня:
- Брат, ты же веришь, что я должен был убиться с того моста, а мать меня поймала и спасла?! Только ей сил не хватило меня удержать!..
- Конечно, верю, – ответил ему я.
И отвернулся.
И тут он вдруг сам заплакал, и сказал мне:
- Не уезжай, без тебя мне трудно будет написать мой роман…
Но я уехал.

11.
И много лет в России мне было не до него. Однажды я встретил в Москве его брата - случайно, на вещевом рынке. И прямо там же, на этом рынке, мы зашли с ним в кафешку. Я подошел к буфетчику и тот тайком нам принёс бутылку водки. Я не задавал брату Равшанчика много вопросов, я знал, что моего друга уже нет в живых, что в редакцию он так и не вернулся. Менял поприща, ударился в религию, а потом вдруг попросту засел дома, насовсем. Навсегда перестав стремиться опередить кого бы то ни было на эти свои «полшага».
Потом мы расстались с его братом.
Пройдя немного, он вдруг вернулся, как будто что-то вспомнил.
И сказал:
- Перед тем как умереть, брат очнулся и у нас спросил: «А где Амир?». И потом умер, ако…