Владислав Ходасевич

Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство —
Будь счастлива! Господь с тобой.

Он родился очень больным недоношенным ребенком, думали – не выживет, долго ел кашку и котлетки, у него была болезнь лёгких, да и вообще, он за жизнь переболел всем, чем только возможно, был худой и бледный, к тому же, позже у него нашли туберкулёз позвоночника, но женат был четыре раза, причём на выдающихся красавицах, а как поэт – совершенно оригинальный русский поэт, поэт Серебряного века, оставивший яркий след во всей русской поэзии. Был он язвительным и зловредным, и в жизни, и в поэзии. Он был по отцу поляк, шляхтич, родственник Адама Мицкевича, знаменитого польского поэта, который пытался вызвать на дуэль Дантеса, чтобы отомстить за смерть Александра Пушкина. Ходасевич очень любил Пушкина, и всюду возил с собой его восьмитомник. А по матери он был евреем, его мать, урожденная Софья Яковлевна Брафман, была не чужда творческой среды: она была дочерью известного еврейского писателя Якова Брафмана. Жёны Ходасевича были тоже удивительными женщинами, и все до одной - красавицы. Как кто-то написал: царевна, мышка и две кошки. Вот они: писанная красавица Марина Рындина (фото 3), Анна Чулкова-Ходасевич (фото 4), Нина Берберова (фото 5, Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто на вилле Максима Горького, и Берберова - фото 6) и Ольга Марголина (фото 7, Ходасевич с Марголиной, 1936 год). (фото: ссылки на фото в конце текста)
    Ходасевич ни разу не любимый мой поэт, может и прав у меня нет, о нём писать, но думаю, что есть. Давно знаю и читаю его стихи, многие стихи мне нравятся, но лет пять назад мне попались его стихи из последнего сборника «Европейская ночь», а это на мой взгляд – лучшее, что он создал. Ценю, люблю, перечитываю. То же, что для меня было личным, это различные приемы, а может просто выражения чувств по теме, внезапно я увидел, что это очень близко моим стихам. И тут важно, я вовсе и не ставил себе таких целей, что нужно поэтическую страницу на основе общечеловеческих душевных взглядов и ограничений непременно закончить реалиями или противоположными резкими картинами. А настоящий Ходасевич как раз мастер и заканчивать жёсткими реалиями, и добавлять перца и юмора, где ему вздумается, был он желчным, считали, что у него самый желчный язык Серебряного века. Итак, я начну с жён. 
     Марина Рындина (1886-30.01.1973) была московской красавицей, изящной блондинкой с роскошными волосами. Барышней она была богатой, эксцентричной и обожала поэзию. Марина отличалась от всех девушек того времени, была большой причудницей, я бы сказал, была она прикольной, носила только черные и белые платья, шею украшала вместо ожерелья дрессированным ужом. В волосах носила раздвижной браслет с бирюзой и жемчугом, напоминающий корону. Ее называли сказочной царевной, она прекрасно ездила верхом, очень любила животных. По заснеженной Москве Марина ездила в коляске, запряженной лошадьми, а сзади бежали шесть гончих собак. Она ходила на поэтические вечера, на которых обычно собирались Андрей Белый, Брюсов, Бальмонт, Петровская. Ходасевич читал стихи, Марина Рындина пела. На этих вечерах она и познакомилась с Ходасевичем. В 1905 году она стала его первой женой. Вторая жена Ходасевича Анна Чулкова написала о Рындиной: «Владя рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины, расположенное близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. (Тут я всегда вспоминаю, как в Древнем Риме казнили отцеубийц: зашивали их в мешок с гадюкой, собакой, обезьяной, и петухом, и бросали с обрыва в Тибр. Это моя невольная ассоциация, сорри). Уж вообще-то был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и, конечно, наделал переполох, тем более что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятный момент». (Вообще, о воспоминаниях Анны Чулковой нужно здесь же сказать, что все до одного знаменитых и любимых всеми лекторов о Ходасевиче непременно используют ее воспоминания в той Та же Анна Чулкова вспоминает: «Еще он рассказывал о таком случае: они летом жили в имении Марины. Она любила рано вставать и в одной рубашке (но с жемчужным ожерельем на шее) садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. И вот однажды, когда Владя сидел с книгой в комнате, выходящей на открытую террасу, раздался чудовищный топот и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Владислав был потрясен видом лошади в комнате, а бедная лошадь пострадала, зашибив бабки, всходя на несколько ступеней лестницы террасы.». Ее потребность в эпатаже простиралась до скандального: как-то, на одном из московских костюмированных балов, она явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Она спрашивает у Ходасевича, что поделывает Марина в имении, или скорее утверждает, сама рисует картину ее жизни там: «Бегает по аллеям, а за ней 6 собак; пар из ушей, юбки на голову, щеки, как самый свежий огурчик». На мой взгляд, прикольная барышня, по всем признакам!
    «Марина бросит Ходасевича вдруг, уйдет как скажут свидетели, «не по правилам»».
Уже в конце 1907 года супруги расстались, и Марина станет женой Маковского, редактора нового журнала «Аполлон». А Ходасевич, брошенный, тогда же напишет матери: «Я плачу о женщине! ... Нет… мне дела ни до жизни, которой ты меня учила, ни до молитв, ни до книг… Хочешь признаюсь? Мне нужно… немного: только бы снова изведать ее поцелуи…снова воскликнуть: «Царевна! Царевна! И услышать в ответ: «Навсегда».». 
    Часть стихотворений из первой книги стихов Ходасевича «Молодость» (1908) посвящена отношениям с Мариной Рындиной. Ходасевич посвятил ей стихотворение «Кольца»:

Я тебя провожаю с поклоном,
Возвращаю в молчанье кольцо.
Только вечер настойчивым стоном
Вызывает тебя на крыльцо.
Ты уходишь в ночную дорогу,
Не боясь, не дрожа, не смотря.
Ты доверилась темному богу?
Не возьмешь моего фонаря?
Провожу тебя только поклоном.
Ожесточено сердце твое!..
Ах, в часовне предутренним звоном
Отмечается горе мое.

Сергей Константинович Маковский и Марина Эрастовна Рындина, обвенчавшись в 1911 году, прожили вместе около десяти лет. Расстались они в годы Гражданской войны уже в эмиграции. Каждый из них прожил более 80 лет.
     С Анной Чулковой-Гренцион Ходасевич познакомился на вечеринке … Между прочим, Анну Чулкову он умыкнул у своего однокашника Александра Брюсова, тогда она была его гражданской женой.  А вся история выглядит достаточно замысловатой: однажды мать Ходасевича ехала на извозчике по Тверской улице, лошадь чего-то испугалась, понесла, пролетка зацепилась колесом за тумбу, и его мать, падая, ударилась головой о тумбу и тут же умерла. Вскоре его отец, страдавший грудной жабой и потрясенный смертью жены, тоже скончался. Ходасевич очень любил своих родителей. Эта двойная смерть очень тяжело отозвалась на нем. «В то время у писателя Бориса Зайцева часто бывали вечеринки, на которых молодые писатели и поэты читали свои новые произведения. Я там тоже бывала и впервые услыхала стихи Влади, которые меня совершенно пленили. Я в то время была замужем за Александром Брюсовым. Познакомившись с Владей, я настаивала, чтобы он возобновил прежние приятельские отношения с моим мужем. … Я очень подружилась с Владей - он делился со мной своими новыми стихами, своими душевными и любовными переживаниями. Он в то время был влюблен в Евгению Муратову (жену искусствоведа Павла Павловича Муратова) и очень огорчался ее не вполне серьезным отношением к его любви. Он рассказывал мне, что часто по вечерам бродил по улицам Москвы с Евгенией Муратовой, иногда они забегали в маленькие ресторанчики или кафе. …  Как раз в это время я ушла от Александра Брюсова, и мы стали жить вместе с Владей. Первый месяц нашей совместной жизни был печальный: нервы Влади были в очень плохом состоянии, у него были бессонницы и большая возбужденность к ночи. Врач посоветовал класть холодный компресс на голову и грелку к ногам». (Из воспоминаний Анны Чулковой-Ходасевич).
   Короче, в 1911 году Владислав Ходасевич женится на Анне Гренцион, сестре писателя Георгия Чулкова. Это был счастливый брак, хотя и не первый в жизни обоих. Своей второй жене Ходасевич посвящает вторую книгу стихов «Счастливый домик». Название это взято им из стихотворения Пушкина «Домовой» («И от недружественного взора счастливый домик охрани!»). Счастливый домик, воспетый Ходасевичем в книге – призрак семейного счастья, которое он испытал там с женой и сыном (у Анны был ребёнок от первого брака). И если в прежних стихах поэта преобладали душевное смятение, драматизм, трагизм, мятежные думы, внутренняя раздвоенность, то в «Счастливом домике» он выразил гармонию родственных отношений, идеал домашнего очага, семейного уюта, простого сердечного счастья.

О радости любви простой,
утехи нежных обольщений!
Вы величавей, вы священней
величия души пустой.

Они обвенчались в 1911 году. Анна Чулкова проживёт длинную жизнь и умрет только в 1964 году. Анна Ивановна Гренцион, урожденная Чулкова, была во втором браке за гимназическим приятелем Ходасевича, А. Я. Брюсовым. Известно несколько публикаций А. И. Гренцион, в основном это переводы, стихи и проза, также подписанные псевдонимом: София Бекетова. Анна («мышка») ухаживала за ним в самые горькие и болезненные годы.  …
Вот что я в нём не понимаю, ок, разлюбил, ну хоть попрощайся, она же тебе жизнь спасла, вытащила тебя из полной задницы. Нет, надо взять и бросить демонстративно, удрать с другой бабой, не могу. София Бекетова вспоминает (в дневниках):
«О Ходасевиче впрямую мы с Анной Ивановной (Чулковой) говорили лишь однажды, собственно, заговорил мой муж, Константин Богатырев.
«У вас были дети от Ходасевича?» — спросил Константин Петрович …
«Упаси Бог, от него только лягушки», — живо откликнулась Анна Ивановна, всплеснув крошечными ручками коротко и быстро, совсем на другой манер, не так, как она это делала, растягивая имя: Са-а-аня-а. Тем не менее до конца своих дней она хранила верность памяти Ходасевича, только — не Влади, покинувшего ее мужа, а поэта Владислава Ходасевича».
    А вот что вспоминает Надежда Мандельштам, к ним в Москве Ходасевич заезжал перед тем, как дал драпака с Берберовой: «Ходасевич пробыл в Москве несколько дней и два-три раза заходил к нам… Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: «Иначе она такое устроит!» В испуге Ходасевича мерещилось что-то наигранное, притворное. Меня поразило, что он смывается втихаря от женщины, с которой провел все тяжкие годы и называл женой. Мандельштам тоже поморщился, но не в его привычках было осуждать поэта: видно, так надо... Он сказал мне, что Ходасевич человек больной и Анна Ивановна ходила за ним, как за ребенком. Жили они трудно, и, по словам Мандельштама, без жены Ходасевич бы не вытянул. Она добывала пайки, приносила их, рубила дровешки, топила печку, стирала, варила, мыла больного Владека... К тяжелому труду она его не допускала».
   Всё дело в том, что в 1922 году Ходасевич понял, что при большевиках ничего литературного у него не получится. И у Анны он спросил, уедет ли она с ним из России? На что Анна честно ответила, что не сможет, она слишком любит свою страну и не сможет долго жить вне России. Вещь для россиян слишком понятная, и повторяющаяся из поколения в поколение, но в данном случае я упоминаю об этом, как о факте, но этого могло и не быть, в любом случае, Ходасевич о планируемом побеге от жены скрывал и сбежал с Берберовой в тайне как бы в командировку, это просто ещё один факт. А с Ниной Берберовой он познакомился в декабре 1921 года, влюбился в неё, в мае женился и 22 июня 1922 года уехал с ней из страны через Ригу в Берлин. Берберова была по отцовской линии из крымских армян, по матери – из тверских помещиков, красивая и талантливая писательница и поэтесса, своего не упустит. Уехали, работали в разных журналах, а к 1925 году Ходасевич и Берберова поняли, что возвращение в СССР для них невозможно. Ходасевич опубликовал в нескольких изданиях фельетоны о советской литературе и статьи о деятельности ГПУ за границей, после чего советская пресса обвинила его в «белогвардейщине». В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву. Он отказался, окончательно став эмигрантом. В 1925 году Ходасевич и Берберова переехали в Париж, поэт начал печататься в газетах «Дни» и «Последние новости».
    Но и Берберова от него ушла, и тоже странно как-то ушла. Наварила ему борща на три дня и заштопала ему носки. И ушла. Тут тоже не очень понятно, может нищета задолбала, а может просто ушло то, что было между ними. «Теперь у меня нет ничего», — писал он 19 июля 1932 года Берберовой, с которой они расстались в апреле того же года.
    В 1933 году он женился на Ольге Борисовне Марголиной (1890, Санкт-Петербург — 1942, Освенцим). После его смерти, его вдова Ольга Борисовна как еврейка во время оккупации Франции 16 июня 1942 года была депортирована в концлагерь Дранси, оттуда 14 сентября того же года в Освенцим, где была убита.
Итак:
Владислав Фелицианович Ходасевич, (16 (28) мая 1886, Москва — 14 июня 1939, Булонь-Бийанкур, О-де-Сен, Иль-де-Франс, Франция) — русский поэт, переводчик. Выступал также как критик, мемуарист и историк литературы, пушкинист. Окончил юридический факультет МГУ. Про отца было уже, он был из обедневшей польской дворянской семьи Масла-Ходасевичей (иногда Ходасевич называл своего отца «литовцем»; фамилия белорусского происхождения, от имени Хадась [Фаддей]), учился в Академии художеств. Стал фотографом, работал в Туле и Москве, в частности фотографировал Льва Толстого, и открыл в Москве магазин фотографических принадлежностей.

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,
Бруни его обучал мягкою кистью водить…
Ставши купцом по нужде - никогда ни намеком, ни словом
Не поминал, не роптал. Только любил помолчать…

В 1917 году Ходасевич с восторгом принял Февральскую революцию и поначалу согласился сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», и решил «писать разве лишь для себя». В 1918—1919 годах служил в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса. Тогда всем пишущим было плохо (см. фрагмент о Максиме Горьком). Вот его строки о 1917 годе:

И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год

После этого Ходасевич практически перестал писать стихи, уделяя внимание критике, и вскоре стал ведущим критиком литературы русского зарубежья. В качестве критика вёл полемику с Г. Ивановым и Г. Адамовичем, в частности о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и её кризисе. Совместно с Берберовой писал обзоры советской литературы за подписью «Гулливер».
В том же 1921 году в Петрограде и в Берлине вышла четвёртая книга стихов Ходасевича «Тяжёлая лира». С 1928 года Ходасевич работал над мемуарами, они вошли в книгу «Некрополь. Воспоминания» (1939) - о Брюсове, Белом, близком друге молодых лет поэте Муни, Гумилёве, Сологубе, Есенине, Горьком и других. Написал биографическую книгу «Державин». О Пушкине не успел, оставил из-за ухудшения здоровья, «Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест». Последний его сборник стихов «Европейская ночь» не был полностью опубликован при жизни, но это самое ценное и волнующее, что сделано Ходасевичем.
Положение Ходасевича в эмиграции с середины 30-х было тяжёлым, жил он обособленно и грустно. Нина Берберова написала в воспоминаниях: «Совместная жизнь ее с Ходасевичем началась с воскресенья 8 октября 1933 года. Они прожили вместе шесть лет, и в последний год, когда Ходасевич «тяжело болел, в год “Мюнхена” и аннексии Чехословакии, они оба подолгу гостили в Лонгшене (в часе езды от Парижа на юго-запад, где Берберова жила с новым мужем. В последний раз (4 марта 1939 г.) он уже почти не выходил в сад, оставался весь день в кресле на площадке. Н. В. М<акеев> (муж Берберовой.) делал все, чтобы им было хорошо у нас. Он очень любил Олю».
    Умер Владислав Ходасевич 14 июня 1939 года в пригороде Париже Булонь-Бийанкуре, после операции. Чин отпевания совершил Михаил Недоточин 16 июня 1939 года в русском грекокатолическом храме Святой Троицы в присутствии видных деятелей эмиграции и представителей православного клира. Похоронен в предместье Парижа на кладбище Булонь-Биянкур.

Отношения с писателями и поэтами, которые я хотел бы отметить.

Отношения с Георгием Ивановым
Георгий Иванов просто заложил Ходасевича, причем публично, хоть и не под своей фамилией. А очень люблю стихи Георгия Иванова, но эта его деятельность ничего, кроме усмешки и сожаления не вызывает. Что за дурь была у человека в голове, когда он начал оправдываться за гадкую статью, которая была напечатана не под его фамилией? Все знали, кто напечатал, и примерно с какими целями, а если принять во внимание, сколько хвалебных статей о Ходасевиче написал перед этим – это просто не укладывается в голове. Тут нужно поподробнее: Терапиано в мемуарах приводит советы Ходасевича: "Особенно опасайтесь Георгия Иванова. Не старайтесь заводить с ним близких отношений, иначе вам рано или поздно не миновать больших неприятностей... Он горд, вздорно обидчив, мстителен, а в своей ругани - убийственно зол" (Терапиано. С. 110). Отношение Ходасевича к Георгию Иванову, с которым он был хорошо знаком по Дому искусств, было неизменно настороженным. Затем в 1928 году Иванов выступает с резкой статьей, саркастически названной "В защиту Ходасевича", где он пишет о поэзии Ходасевича: "Как холоден и ограничен, как скуден его внутренний мир! Какая нещедрая и непевучая "душа" у совершеннейших этих ямбов». Ходасевич печатно ответил на выпад Иванова через два года в связи с его скандальной рецензией на произведения В. Сирина-Набокова (Числа. 1930. No 1): "Мы бы, впрочем, и не снизошли до спора с Г. Ивановым, статейка которого, наполненная непристойной бранью по адресу Сирина, подсказана причинами, слишком хорошо понятными литературным кругам. От изложения этих причин мы избавим наших читателей, но заметим вот что. Во главе большинства эмигрантских изданий стоят деятели политические, не всегда осведомленные по части мелких литературных дел. Писатели, вроде Г. Иванова, этим нередко пользуются, чтобы в своих статейках делать "политику", сводить личные счеты и т. п." ("Числа", 1930. 27 марта).

Отношения с Набоковым
Набоков мало кого хвалил, но к Ходасевичу относился, как к божеству поэзии, причем во все времена, Ходасевич был у него в одном ряду с Грибоедовым.  В своём эссе о Ходасевиче Набоков пишет: «Крупнейший поэт нашего  времени,  литературный  потомок   Пушкина  по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о  ней.  Его дар тем более разителен, что полностью развит в годы
отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов на
штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков и
здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри России
действует внешний заказ, вне России - внутренний. Правительственная воля,
беспрекословно требующая ласково-литературного внимания к трактору или парашюту, к красноармейцу или полярнику, т.  е.  некой внешности мира, значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего, обращенного к миру внутреннему, едва ощутимого для слабых, презираемого сильными, побуждавшего в двадцатых годах к рифмованной тоске по ростральной колонне, а ныне дошедшего до религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда искренних. Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив его источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а отнюдь не в густо населенной области душевных излияний, выродилось у нас, увы, в лечебную лирику. И хоть понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее». Лучше на скажешь, самая суть. Они стали друзьями.

Отношения с Горьким.
Горький считал, что Ходасевич – «величайший из современных поэтов», плакал над его стихами, да и вообще – они были друзьями. В 1918—1920 Ходасевич заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература», основанного М. Горьким, а в марте 1920 года, из-за голода и холода, поэт заболел острой формой фурункулёза и в ноябре перебрался в Петроград по предложению Горького, где получил с помощью Горького паёк и две комнаты в писательском общежитии «Дом искусств», о котором впоследствии написал очерк «Диск». В 1922—1925 (с перерывами) жил в семье Горького. В это же время Ходасевич и Горький основали (при участии В. Шкловского) и редактировали журнал «Беседа» (вышло семь номеров), где печатались советские авторы.
В то же время, когда Горький спросил Ходасевича о своих стихах, «Буревестник» и т.д., Ходасевич честно ему признался, что стихи эти ему не нравятся, и лучше бы он это дело прекратил. Дело в том, что Ходасевич чисто физически не умел врать.

Отношения с Мариной Цветаевой.
Цветаева относилась к Ходасевичу, судя по воспоминаниям участников, неоднозначно, есть и резко отрицательные её суждения, типа злобный змей, к сожалению, цитату не нашел, но есть и письма Цветаевой Ходасевичу и Берберовой. Вот фрагмент:
«13-го марта 1937 г., суббота.
Дорогой Владислав Фелицианович и дорогая Ольга Борисовна,
Не дивитесь моему молчанию – Аля уезжает в понедельник, т. е. послезавтра, весь дом и весь день сведен с ума ... Как только уедет – я ваша.
Я, вообще, ваша – сейчас долго объяснять – но, чтобы было коротко: мои, это те и я – тех, которые ни нашим, ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. – Почему не были?? Из писателей была только я – да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская. Было ужасно, растравительно бедно – и людьми и цветами, – богато только глиной и ветрами – четырьмя встречными. … Обнимаю и скоро окликну.
МЦ.
С Замятиным мы должны были встретиться третьего дня, в четверг, 11-го, у общих друзей. Сказал: – Если буду здоров.
Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра – один (неточно). Т. е. в 7 ч. был обнаружен – мертвым.
У меня за него – дикая обида.
(Тут масса неточностей, есть список писателей, которые пришли проститься с Замятиным, и умер он не в одиночестве).
У Ходасевича к Марине Цветаевой (писал о ней, см. http://stihi.ru/2023/12/27/285) было особое отношение, как и к Сергею Есенину (писал о нём, см . http://stihi.ru/2024/03/09/4281 и http://stihi.ru/2024/03/09/4381) Нина Берберова вспоминает сон Ходасевича: ему приснились Есенин и Цветаева, оба в петле, причем тогда ещё Цветаева была жива.   

В. Ф. Ходасевич родился в доме, по адресу: Камергерский переулок, 6/5. Дом не сохранился, стоял он примерно там, где сейчас памятник Антону Чехову. Рядом отель «Камергерский».

Стихи Ходасевича

Перед зеркалом

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, -
Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, -

Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине

Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами -
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
18-23 июля 1924 года, Париж

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа
То отвращеньем, то восторгом?
Непостижимостей свинец
Всё толще над мечтой понурой, —
Вот и дуреешь наконец,
Как любознательный кузнец
Над просветительной брошюрой.
Пора не быть, а пребывать,
Пора не бодрствовать, а спать,
Как спит зародыш крутолобый,
И мягкой вечностью опять
Обволокнутся, как утробой.

Петербург

Напастям жалким и однообразным
Там предавались до потери сил.
Один лишь я полуживым соблазном
Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали
Клокочущие чайники свои;
На печках валенки сгорали;
Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской
Являлась вестница в цветах,
И лад открылся музикийский
Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,
Когда чрез ледяной канал,
Скользя с обломанных ступеней,
Треску зловонную таскал,

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.
1925

Дачное

Уродики, уродища, уроды
Весь день озерные мутили воды.
Теперь над озером ненастье, мрак,
В траве — лягушачий зеленый квак.
Огни на дачах гаснут понемногу,
Клубки червей полезли на дорогу,
А вдалеке, где всё затерла мгла,
Тупая граммофонная игла
Шатается по рытвинам царапин
А из трубы еще рычит Шаляпин.
На мокрый мир нисходит угомон…
Лишь кое-где, топча сырой газон,
Блудливые невесты с женихами
Слипаются, накрытые зонтами,
А к ним под юбки лазит с фонарем
Полуслепой, широкоротый гном.
10 июня 1923, Saarow

***
Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась -
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг - а иной.
1923

Баллада

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.

Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло, -
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?

Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой.

Ремянный бич я достаю
С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.
Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,
К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу:

- Pardon, monsieur, когда в аду
За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,
Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять, -

Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно.

Стоит безрукий предо мной
И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.
1925

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды -
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом -

Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, -

И проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
1923

Нет, не найду сегодня пищи я
Для утешительной мечты:
Одни шарманщики, да нищие,
Да дождь - всё с той же высоты.

Тускнеет в лужах электричество,
Нисходит предвечерний мрак
На идиотское количество
Серощетинистых собак.

Та - ткнётся мордою нечистою
И, повернувщись, отбежит,
Другая лапою когтистою
Скребёт обшмыганный гранит.

Те - жилятся, присев на корточки,
Повесив набок языки, -
А их из самой верхней форточки
Зовут хозяйские свистки.

Всё высвистано, прособачено.
Вот так и шлёпай по грязи,
Пока не вздрогнет сердце, схвачено
Внезапным треском жалюзи.
1923

Всё каменное. В каменный пролет
Уходит ночь. В подъездах, у ворот –
Как изваянья — слипшиеся пары.
И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.
Бренчит о камень ключ, гремит засов.
Ходи по камню до пяти часов,
Жди: резкий ветер дунет в окарино
По скважинам громоздкого Берлина –
И грубый день взойдет из-за домов
Над мачехой российских городов.
1923

Большие флаги над эстрадой

Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь — в самого себя.
День, раздраженный трубным ревом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.
И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.

Нет, не найду сегодня пищи я

Нет, не найду сегодня пищи я
Для утешительной мечты:
Одни шарманщики, да нищие,
Да дождь - всё с той же высоты.

Тускнеет в лужах электричество,
Нисходит предвечерний мрак
На идиотское количество
Серощетинистых собак.

Та - ткнётся мордою нечистою
И, повернувщись, отбежит,
Другая лапою когтистою
Скребёт обшмыганный гранит.

Те - жилятся, присев на корточки,
Повесив набок языки, -
А их из самой верхней форточки
Зовут хозяйские свистки.

Всё высвистано, прособачено.
Вот так и шлёпай по грязи,
Пока не вздрогнет сердце, схвачено
Внезапным треском жалюзи.
1923

Приложения:
1. Владислав Ходасевич – сквозь европейскую ночь (лекция) Валерий Бондаренко.
https://www.youtube.com/watch?v=cMvOpA240jo
https://www.youtube.com/watch?v=bcwn41K_hj4
2. Тайна архива Ходасевича. Рассказ Сони Богатырёвой
https://www.youtube.com/watch?v=r3Al196sZW8
3. Дневник Софьи Богатыревой ( Анна Чулковой) 
4. Лектор: Машевский Алексей Геннадьевич
https://www.youtube.com/watch?v=AxqeInNYpPk
5. Ходасевич. Вкус пепла. Документальный фильм.
https://www.youtube.com/watch?v=XetL1x7Mqqo
Фото: Владислав Ходасевич.
15.5.2024
остальные фото по ссылке:
Марина Рындина
Анна Чулкова
Нина Берберова
Ольга Марголина